Клинический случай - Страница 29

– Нет, сорок шесть, – поправляет она. – Я не знала, но только что посмотрела одну его пьесу в Лондоне. В программке была его биография. А как у тебя на работе?

Известие об Оскаре Уайльде выбивает меня из колеи, равно как и мысль о том, что Анна ездила в Англию без меня.

То есть с другим.

– Джек?

– В газете все отлично, – говорю я. – Готовлю крупную статью – кстати, потому и заехал к Карле. Она знает исполнителей главных ролей.

– Пусть только она не станет одним из них, – напутствует Анна. – Я рада, что у тебя все хорошо, Джек.

И тут я выпаливаю:

– У меня все стало бы еще лучше, если бы ты согласилась со мной пообедать завтра.

– Не могу, Джек. Боюсь, я занята. – После этого следует пауза, во время которой я, как дурак, убеждаю себя, что Анна раздумывает над моим предложением. Но она говорит: – Скажи Карле, я ей звякну утром.

– Скажу.

– Пока.

Я очень аккуратно кладу трубку на место – как будто она хрустальная.

– Хочешь выпить? – Красивые темные глаза смотрят на меня с покрытого грязью лица Карлы; они полны сочувствия. Хуже того, это глаза Анны. – У меня есть пиво, – произносит Карла сквозь стиснутые губы.

Я благодарю ее, но отказываюсь. Встаю и говорю:

– Что ж, кажется, у твоей матери все отлично.

– Прости, – бормочет Карла, чтобы не повредить застывшую маску. Стоит ей улыбнуться или нахмуриться и – прощай достигнутое. Она хватает с кухонного стола блокнот и царапает на листке: «По крайней мере, она знает о твоих чувствах».

– Это хорошо?

Карла ободряюще кивает. Эти глаза просто убивают меня. Я поспешно ее обнимаю и направляюсь к выходу.

Наутро мне звонит Эмма и требует появиться в редакции.

– Но я все еще болен! Мне плохо! Я неработоспособен!

– Неправда. Бакминстер сказал, что видел тебя на похоронах.

– Вот пиздобол, – не удерживаюсь я.

– Что, прости?

Я изображаю приступ кашля, достойный хора палаты больных плевритом, и вешаю трубку.

Через сорок минут слышу решительный стук в дверь – Эмма! Нигде от нее покоя нет! Я встречаю ее в засаленной футболке с «Джексонвилльскими ягуарами» и давно потерявших форму клетчатых семейных трусах – не буду же я ради нее переодеваться, в конце-то концов! Ее мой вид почему-то не шокирует. Жаль, жаль.

– Теперь ты следишь за прогульщиками?

– Хватит, Джек! – Эмма проходит мимо меня, выбирает из двух кресел менее замызганное и потертое и садится. На ней строгая блузка, черные брюки и туфли на практичных низких каблуках. Ногти на ногах скрыты от моего взгляда, но готов поспорить на свою бессмертную душу, что с понедельника она уже успела их перекрасить; в охру, наверное, – чтобы соответствовало настроению. Я еще никогда не видел ее такой взвинченной.

– Мистер Полк умирает. Врачи говорят, это может случиться в любой день, – с ходу начинает она. – То есть в любую минуту.

Я растягиваюсь на полу и закрываю один глаз.

– Эмма, я напал на возможное убийство знаменитости. Ко мне обратилась безутешная сестра, она подозревает, со смертью ее брата что-то нечисто. Говорит, только я могу ей помочь. И что мне прикажешь делать? Захлопнуть дверь перед ее носом? Сказать, что газете нет дела до ее брата, даже если его грохнули?

Несмотря на то что я так лихо приукрасил решимость Дженет Траш, Эмму моя речь нисколько не трогает:

– Я уже говорила, Джек. Это статья для Городских Новостей. Если они захотят, конечно. Ты сделал свое дело – написал некролог. Тебя это больше не касается. – Она свирепо уставилась на меня, сейчас дыру проделает.

– Чего ты так боишься? – Как будто я сам не знаю.

– Какой же ты говнюк, – говорит она.

Я вскакиваю, мои глаза распахнуты, я весь свечусь от радости и прыгаю с ноги на ногу, как полинезийские ходоки по углям. Вот это прорыв!

– Ты назвала меня ругательным словом? Да, да, я уверен, что назвала. Ты сделала это!

– Мы не на работе. – Эмма краснеет, затем говорит: – Послушай, извини. Это было непрофессионально.

– Нет, я рад. Это значит, у нас наметился прогресс. Стены рушатся и все такое. Хочешь свежевыжатого апельсинового сока? Или кофейку без кофеина?

Эмма отвечает:

– Старина Полк требует тебя к себе, Джек.

Я замираю на месте и делаю резкий вдох:

– Что? Ты же вроде говорила, что он умирает.

– Он хочет, чтобы ты взял у него предсмертное интервью, хочешь верь, хочешь нет. Чтобы вдохнуть жизнь в его некролог.

– Боже милосердный!

– Это была не моя идея, клянусь.

– Это не последнее желание – это извращение.

– Полностью с тобой согласна, – кивает Эмма, – но Аксакал уже дал добро.

– Еблан полудохлый!

– Я тебя умоляю, Джек.

– Почему я? – тупо вопрошаю я.

– Очевидно, старику нравится, как ты пишешь.

Транквилизаторов обожрался, не иначе. Я стягиваю футболку, бросаю ее на абажур и начинаю бездумно теребить резинку трусов. Эмма поглядывает на меня с опаской. Ей совсем не улыбается перспектива разбираться с голым сотрудником.

– Не увлекайся, – советует она.

– Не льсти себе. – И я отбываю в душ. Через двадцать минут я возвращаюсь в комнату – Эмма так и сидит в кресле. Не ожидал, честно признаться. Она нацепила очки для чтения и читает некролог, который я недавно вырезал из «Таймс». Обвернутый полотенцем, я стою посреди комнаты, с меня капает вода, я похож на страдающего недержанием городского сумасшедшего.

Эмма поднимает на меня глаза и взмахивает газетной вырезкой:

– Потрясающий заголовок.

– Потому я и оставил его себе на память.

Однострочный заголовок некролога гласит:

«Рональд Локли, 96 лет, друг кроликов».

Эмма говорит: